Правда Чернобыля. Восспоминания Александра Степанова
Александр Степанов командир 21-го полка химической защиты.ДЛЯ МЕНЯ:
Чернобыль начался в Заполярье, в Алакурте, где я был начальником службы радиационной, химической и биологической защиты 54-й мотострелковой дивизии. О том, что произошла авария, мы узнали очень скоро. Мы были профессионалами и хорошо понимали, что значит взрыв реактора. Там меня в конце июля и застал приказ о назначении командиром 21-го полка химической защиты Ленинградского военного округа. До переброски в Чернобыль полк располагался в Ивантееево под Валдаем и был укомплектован солдатами-”срочниками”. 8-9 мая 1986 года полк получил приписной состав — солдат, призванных из Карелии, Вологды, Череповца, Пскова, Новгорода. Всего тысяча пятьсот человек. Одиннадцать рот. Два батальона специальной обработки, один — инженерно-технический, рота химической и радиационной разведки и МТО. В этом составе полк и был отправлен в район Чернобыля, 15 мая прибыл в Коростень и буквально через пару дней включился в операцию по ликвидации последствий аварии. Я принял полк 1 августа и командовал им больше года, до 6 ноября 1987 года. Тут нужно сказать, что с первых дней и до декабря 1986 года ликвидация последствий аварии на ЧАЭС была возложена на Министерство обороны, и именно армия вынесла на своих плечах и руках страшный груз этой катастрофы. Не в переносном, а в буквальном смысле этих слов — ведь очень многие работы приходилось выполнять вручную, совковыми лопатами, потому что в условиях разрушенной станции никто, кроме человека, просто не мог с этим справиться. Более того, в условиях радиации большинство электронных устройств отказывались работать. Поэтому главным “инструментом” ликвидации последствий чернобыльской аварии стал солдат химических войск с обычной совковой лопатой…
Полку досталась фактически самая опасная зона станции — крыша турбо-зала и прилегающая к нему территория, первый и второй напорные бассейны. Отдельной задачей была очистка крыши третьего блока, где работали только добровольцы. Кроме того, мы работали на заводе “Юпитер” и на других объектах.
Это была тяжёлая методичная работа. Вся территория станции была где сильнее, где слабее заражена радиоактивными материалами. Иногда это просто были куски “твэлов”, выброшенные взрывом из реактора, иногда просто радиоактивная пыль. И всё это нужно было собрать в специальные контейнеры, захоронить в специальных могильниках и дезактивировать освобождённую территорию. Если говорить конкретно, то территория станции, её рабочие зоны были засыпаны щебнем. Вот этот щебень нужно было собрать в специальные контейнеры и вывезти, а на его место засыпать “чистый” щебень, где нет щебня — снять зараженный слой земли — около 10 сантиметров и после этого залить всё бетоном.
Особая задача — крыша третьего блока. Фактически это была единая крыша третьего-четвёртого блоков. Но там где раньше был четвёртый блок, зиял огромный провал, на дне которого находился разрушенный реактор, где продолжалось горение. Вся крыша была густо засыпана спёкшимися кусками ТВЭЛов — урано-плутониевой смеси и графита. Каждый такой кусок излучал тысячи рентген в час. И нужно было их как-то убирать. В условиях такой страшной радиации ни одна электрическая система не работала. Способ, повторюсь, был единственный: солдат с лопатой. Перед выходом на крышу солдату, одетому в импрегнированное обмундирование — форму со специальной противорадиационной и противохимической пропиткой, ставилась конкретная задача — расчистить конкретное место. Затем он облачался в тяжёлый свинцовый фартук и по команде старшего выбегал из укрытия — бетонной “будки” выхода на крышу, добегал до назначенного места, цеплял на лопату кусок ТВЭЛа, сбрасывал его в пролом четвёртого блока и бежал обратно. Время работы — 20-30 секунд. После чего его отправляли вниз, в безопасную зону, а на смену шли следующие. На этом участке работали только добровольцы. Всего мы здесь отработали месяц. За эту работу всем участникам заплатили в тройном размере. Обычный оклад солдата в полку — двести пятьдесят рублей. Старшим здесь был капитан Александр Черных. И это была воистину адская работа!
Сейчас много разного пишут о тех событиях. Некоторые “эксперты”, которые ни дня не были на станции, рассказывают “ужастики” про то, как СССР чуть ли не тысячами губил ничего не понимающих людей в чернобыльской зоне, используя их как смертников на ликвидации аварии. Это бред! Людей мы берегли. Максимальная, считавшейся безопасной доза, была определена в 25 рентген за три месяца службы. За сутки не больше двух рентген. Все до одного солдаты и офицеры имели индивидуальные дозиметры, всем постоянно разъяснялась опасность и правила поведения. Вёлся каждодневный учёт. Перед началом любой работы обязательно проводилась радиационная разведка местности. Исходя из её данных, определялось максимально допустимое время работы. Допустим, радиация в районе работ составляет 50 рентген в час, Это значит, что солдат может здесь работать меньше двух минут. Так и работали по секундомеру. Пока одни работают, другие ждут своей очереди в укрытии. Укрытиями обычно являлись подземные сооружения станции — водозаборные станции, хранилища разные и т.п. Там тоже “фонило”, но намного слабее, чем наверху. Работали в три смены, с семи утра до полуночи. В смене — 350 человек. Каждую смену отвозила и привозила обратно специальная автоколонна. Когда солдат набирал 21-22 рентгена, мы снимали его со станции и переводили на хозработы, обеспечивать работу других. Это позволяло и “недобирать” максимальную дозу, и нормально обеспечивать работу тыла. Люди, отработавшие на станции, отлично понимали, как важно обеспечить тех, кто там работает, всем необходимым. Раз в два месяца формировалась команда из тех, кто “выбрал” свою дозу. Их отвозили на аэродром, откуда отправляли бортом домой. Обычно этот же борт привозил пополнение. Отправлять к нам старались взрослых мужиков. Тех, кому за тридцать, у кого уже есть дети. Почти как у спартанцев на войну. Молодёжь не отправляли. При этом среди пополнения было немало добровольцев, кто ехал сюда, искренне желая быть полезным своей стране. Тогда такой патриотизм был массовым явлением. Другие приезжали заработать. Как я уже сказал, платили солдатам серьёзные по тому времени деньги, и желающих заработать было не мало. Трусов не было. За всё время я лишь одного старлея отправил из полка, который уклонялся от поездок. И за всё время работы на станции мы потеряли только одного человека. И то по глупости. Работали внутри станции в помещении, примыкавшем к четвёртому реактору. Укрепляли защитную стену и один из солдат решил посмотреть в реактор — услышал, что в нём продолжается горение, захотел посмотреть на “атомный огонь” и высунулся из-за укрытия, а там, прямо за укрытием — запёкшийся “язык” расплава ураново-плутониевой смеси, больше десяти тысяч рентген в час! Ему сразу плохо стало, и через неделю он умер…
Вообще, было очень странное ощущение. Вокруг солдаты, которым за тридцать, у многих на висках и в усах седина и возникало ощущение, что ты словно на Отечественной войне, на фронте. Работали люди героически. Все. Независимо от должностей и званий. Сейчас принято ругать замполитов: мол, они тунеядцы, только языком болтали. У меня в полку было двадцать четыре офицера-политработника, и все выезжали на станцию руководителями работ. Замечательные ребята. Мой замполит полка Виктор Деникин — отличный офицер и организатор. И, кстати, дальний родственник генерала Антона Деникина. Такая вот любопытная история.
Обеспечивали нас по первому разряду. Страна давала всё, что могла. На столе у нас были и осетрина консервированная, и красная рыба, и икра. Много соков и минеральной воды. К тому же, повара у нас были настоящие профессионалы. Один, помню, до прибытия к нам работал коком на круизном лайнере “Михаил Лермонтов” — он готовил так, как не во всяком ресторане смогут. И вот ведь интересная деталь. Постоянно обращался ко мне с просьбой отправить его на станцию. Мол, неудобно: все ребята там были, радиацию хватали, а я за их спинами отсиживался. Не могу так. Отправьте на станцию! Уговорил. Перед отъездом дал ему отработать несколько смен. Вот какие люди были!
В полку было три бани, и после каждой смены люди могли нормально помыться, попариться, отдохнуть. Рабочая одежда после каждой смены дезактивировалась на специальной станции, и солдат всегда получал только “чистую” форму.
В районе станции и вокруг неё действовал жесточайший сухой закон. И я считаю это правильным решением. Меры наши люди не знают, разреши им выпивать “от радиации” — не остановишь. А от выпивки до ЧП один шаг. Нигде в районе спиртное не продавалось. Только в Киеве. Следили мы за этим очень строго. Любого употребившего сразу выгоняли. И это было самое страшное наказание для человека — быть выгнанным из полка…
ГОВОРЯТ, что радиация не имеет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, и что её поэтому не чувствуешь. На мой взгляд, это не совсем так. Радиацию ощущаешь очень чётко. При работе в зоне радиоактивного заражения во рту появляется металлический привкус. Потом на коже возникает ощущение, что ты находишься на ярком солнце. Даже когда небо затянуто облаками. Затем возникают сухость в горле и характерные “радиационные” кашель и осиплость. Сидишь на совещании, словно в доме престарелых: кругом все “кхекают”, и голоса — как у алкашей со стажем. Всё время хочется пить. Есть ещё один признак, но он уже означает, что ты схватил серьёзную дозу — понос. При разовом облучении свыше 10 рентген сразу возникает тяжелейший, неостановимый понос, который буквально выворачивает человека наизнанку. Видимо, поражается слизистая кишечника.
Помню, в один из дней мы выехали на разведку у второго бассейна. В машине были начальник химических войск МО генерал-полковник Владимир Карпович Пикалов, я, дозиметрист-парень из МВТУ и водитель. У самого бассейна РХМ вдруг заглохла и встала, как вкопанная. Водитель пытается запустить машину, но та вообще не реагирует ни на что. Проходит минута, полторы, и я понимаю, что ситуация чрезвычайная. Распахиваю люк, Пикалов хватает меня за рукав: “Ты что?”
Я командую: “Все за мной!” — и выпрыгиваю из машины. Владимир Карпович без слов лезет за мной. Когда все оказались на земле, командую: “Бегом!” И бросаюсь бежать к рубежу, с которого мы выехали. А это метров триста! Хорошо, нас увидели и сразу отправили машину навстречу. Где-то на середине подобрали и вывезли из опасной зоны. Потом зацепили РХМ, вытащили. Стали разбираться, и оказалось, что мы заехали на место, где радиация была такой, что пластины аккумулятора просто осыпались. Вот там мы сразу схватили по двенадцать рентген…
Мне, как командиру, приходилось скрывать свои рентгены. Иначе я полком и полгода не прокомандовал бы. Реально к концу срока нахватал семьдесят пять, но записал, как и все — двадцать пять. Под конец уже сам слегка “светился”. Помню, мы выезжали из зоны, я провожал генерала, прилетавшего с проверкой из ЛенВо. Обычно я проезжал “рамку” проверки, не вылезая из УАЗа, и проблем не было. А тут вышел покурить и случайно подошёл к рамке. Она как зазвенит, синие лампы-мигалки загорелись, ко мне со всех сторон милиционеры побежали — радиация! Стали проверять машину — всё в порядке. Направили прибор на меня — звенит. Ну, показал им удостоверение. Честь отдали, пропустили, но смотрели как на смертника, наверное. А генерал всю дорогу до Киева в углу салона просидел и, вылезая, прошипел мне: мол, облучил я его, бедного…
Зона в радиусе 30 километров вокруг станции была оцеплена колючей проволокой. Всё население было выселено. По зоне передвигались только милицейские патрули. На всех выездах из зоны были развёрнуты пункты проверки и дезактивации. Каждая машина проверялась приборами, и в случае необходимости её тут же отправляли на дезактивацию. После окончания работ вся техника, работавшая в зоне, была там же захоронена. Легковые автомобили захоронили в могильниках, а краны, “КамАЗы”, трактора собрали на специальных площадках и оцепили колючей проволокой. Там, в этих могильниках чего только не было. Например, в районе Припяти под радиацию попали склады райпотребсоюза. Я был на одном — огромные ряды импортных холодильников, стеллажи магнитофонов, телевизоров японских. И всё это вовсю “фонило”. Поэтому свозилось в могильники и закапывалось. А ещё — брошенные деревни и город Припять, из которого люди уехали, бросив всё. Конечно, это был огромный соблазн для мародёров. Помню, при нас поймали и судили одного майора из одесского полка гражданской обороны, который под шумок загрузил телевизорами и холодильниками грузовик и попытался его вывезти в Одессу. Нетрудно представить, что могло быть с тем, кто приобрёл бы такой холодильник…
Вообще, работы у милиции хватало. И мародёры, и всякого рода авантюристы, и сумасшедшие — кто только в зону не лез. А ещё местные жители. Особенно пожилые, кто тайком пробирался в свои дома и оставался в них жить. Вытащить их оттуда было просто невозможно, и постепенно на них махнули рукой. Вот это истинные “сталкеры” Чернобыля. Помню, одна старушка выходила к дороге и у проезжающих солдат спрашивала сколько сегодня в воздухе “рейганов”? В смысле, “рентгенов”…
САМЫМ ТРУДНЫМдля меня было отвечать моим солдатам на вопрос, а что с нами будет потом? Потому что ответа на него у меня не было. Мы выполняли свой долг перед Родиной. Но, что будет потом, не знали. Как скажутся эти двадцать пять рентген? До сих пор нет единого понимания воздействия радиации на организм. Это очень индивидуальное дело. Я знаю нескольких ребят, которые в Чернобыле полностью излечились от астмы. Просто забыли о ней. И также знаю диагноз “милиарный туберкулёз”, от которого умерло несколько “ликвидаторов”, когда человек сгорал буквально за две недели от внезапно открывшегося туберкулёза. По моим личным данным, за эти 25 лет от различных болезней умерли почти треть чернобыльцев. С одной стороны, вроде бы и люди уже немолодые. Уже в 1986 многим было за тридцать. Но и не старики. Понятное дело, что Чернобыль здоровья никому не добавил, и все льготы, полагающиеся ликвидаторам, заслужены. Одно знаю точно — я ни минуты не жалел и не жалею, что в моей жизни были эти пятнадцать “чернобыльских” месяцев.
